"Лолита"

Впервые эта книга попала ко мне в руки относительно давно. То был еще довольно ранний час «на циферблате моей жизни» и я, в те времена еще до конца не переживший пик так называемой юношеской гиперсексуальности, вполне осознанно потянулся к покоящемуся на магазинной полке фолианту со скромной обложкой, с которой мне насмешливо подмигнула из-под поля сказочной цветочной шляпки симпатичная юная фея с бесстыдно длинными, обнаженными ножками.

«Лолита!»

Я ждал от нее откровений… Трепетал и краснел, предвкушая, каким фонтаном эротических брызг обдаст меня книга, едва я раскрою ее.

Имя автора с недавних пор было на слуху – Владимир Набоков – писатель, к изданию в СССР запрещенный.

Ну а ежели запрещенный, следовательно – пришел я к выводу – писал он на темы запретные (недаром ведь в словах «запретный» и «запрещенный» корень один!). А раз так, то не трудно было и предположить, о чем писал товарищ… – пардон, господин; или, ежели быть более точным – мсье Набоков. Эротика! Конечно же, эротика, плоды коей тогда мне, юному, казались вожделенными и настолько сладостными, что я готов был рвать и лопать их без разбора, даже немытыми (шучу)…

Но вернусь к книге, которую я тогда еще только собирался купить. Задача не из простых! Мне предстояло преодолеть некий психологический барьер, ведь продавалась книга не на "тематическом" газетном развале, покоясь средь номеров СПИД-инфо и ныне куда-то пропавшей, бесподобной газеты «ЕЩЕ», а в обыкновенном книжном магазине – в одном из тех, характерной чертой коих уже тогда являлось отсутствие покупателей.

В огромном зале я был один и почти физически ощущал, как жжет мне спину взгляд продавщицы, заметившей мой «нездоровый» интерес к непристойной книженции.

Прижимая книгу к груди, я робкими шагами направился к кассе, а в уши мои, пламенеющие от стыда, казалось мне, вливался мысленный голос сидевшей за ней кассирши: «У-у, извращенец! У-у! Ну иди же сюда со своей порнографией, иди…» – шипела мне эта старая дева, готовясь забрать у меня шесть рублей, что стоила книга. (Впрочем, вполне допускаю, что все это я внушил себе сам, стыдясь собственных «гиперсексюльных» мыслишек).

И вот наконец я оказываюсь дома – один на один с запретной книгой. Мысленно вырываю и отбрасываю прочь предисловие, глаза нетерпеливо бегут по тексту… Ну где же, где же эта эротика? Где обнаженные тела, сливающиеся в экстазе? ахи? вздохи? невероятные позы и экзотический интерьер? О том, что героиня сего романа была достаточно молода, я был осведомлен (из надежных источников), но сей факт меня нисколько не настораживал, ведь в памяти моей еще свежи были воспоминания о собственной подростковости, во времена коей близкие отношения между мальчиками и девочками Лолитиного возраста в их среде не считались чем-то из ряда вон выходящим, а слово «педофилия» использовали исключительно врачи-сексопатологи и специалисты по судебной психиатрии, общаясь в своем тесном кругу.

Итак, помню: я читаю книгу, пытаясь погрузиться в глубины эротического океана, но запал мой быстро – по мере чтения – куда-то уходит. А вскоре и вовсе пропал; достаточно было мне споткнуться на фразе:

«Когда стараюсь разобраться в былых желаниях, намерениях, действиях, я поддаюсь некоему обратному воображению, питающему аналитическую способность возможностями безграничными, так что всякий представляющийся мне прошлым путь делится без конца на развилины в одуряюще сложной перспективе памяти».

Каково, а?

Самые те слова, скажу я вам, коими запросто можно избавить сексуально озабоченного подростка от всей его пресловутой гиперсексуальности (ГПС). Я, правда, из подросткового возраста к тому времени вроде бы вышел, но вот ГПС еще давала о себе знать, и расставаться с нею мне категорически не хотелось. Поэтому, так сказать, «во избежание», я все же захлопнул «Лолиту» и забросил ее далеко на антресоль.

Прошли годы: не один и не два. Скоро даже можно будет сказать: десятилетия (во мн.ч.)! Время, увы, летит быстро, закрывая пылью настоящего наше прошлое. Но не так давно произошло невероятное – под грузом хлама старая антресоль у меня в квартире не выдержала и треснула, выплюнув к моим ногам какую-то книжку со слегка пожелтевшими страницами. Нагнувшись, я поднял ее и обомлел: «Бог мой, «Лолита»! Та самая…»

Невероятно!

Возможно, то был знак Судьбы, повелевающей мне таким оригинальным приветом из прошлого дочитать начатое много лет назад. И я не стал упираться, ибо читать мне в тот момент было совершенно нечего, да и, если честно, интереса к книгам у меня на данный момент осталось, наверное, не больше, чем той самой гиперсексуальности, о которой уже было сказано выше: так, почитываю… А тут – Набоков! Скандальный автор, которому теперь не только злорадно припоминают его белоэмигрантское прошлое, но и коего записывают в знаменосцы и духовные вдохновители несчетной гвардии педофилов, терзающей Отечество наше несчастное…

Может, я чего-то не понял тогда, во время своего первого, шапочного знакомства с Набоковым? Ну-ка, ну-ка…

Итак, я вновь приступил к «Лолите». Привычно скомкав авторское предисловие (а зря!), без особого энтузиазма осилил первые страницы и уже вскоре, с трудом, преодолел-таки тот самый порог, на котором некогда споткнулся (о «перспективах памяти»), и тут вдруг меня прорвало… Нет, чтение не сделалось более легким, переворачивать страницы со скоростью перелистывания «донцовских комиксов» не получалось, но я явственно ощутил, что прикасаюсь к какой-то невероятной тайне, для разгадки которой я наконец-то созрел. Мне неудержимо захотелось понять, почему эта книга до сих пор числится в топе шедевров мировой литературы.

Правда, временем для чтения я не располагал. Пришлось довольствоваться теми моментами, что я проводил в общественном транспорте: прижавшись спиной к вертикальному поручню возле дверей вагона метро или откинувшись на спинку автобусного сиденья… и пряча, и пряча обложку книги от любопытных глаз других пассажиров, ибо в каждом из этих людей мне чудилась злобная кассирша уже упомянутого книжного магазина, мысленно шипевшая в мою сторону: «У-у, извращенец!»

Выходило, что читал текст я кусочками, напоминающими пазлы, которые мне необходимо было потом складывать в уме.

Не сразу, но скрытая картинка начала вырисовываться: я начал понимать, в чем заключается особенность главного героя романа – Гумберта-Гумберта, как загадочно называл себя он сам

И дело вовсе не в его патологическом влечении к нимфеткам. Вызванные им переживания, которыми герой делится с читателем, могут вызвать у последнего широкий спектр эмоций: от сочувствия и сострадания, до насмешек. Но никак не возмущение! Гумберт-Гумберт не насильник, не растлитель; кажется, в стремлении к близости с нимфетками им движет лишь желание воскресить в себе те светлые чувства, что он испытал в собственном отрочестве – в любви к несчастной сверстнице Анабелле, трагически покинувшей этот мир.

Но вот на что я неожиданно обратил внимание, и что явилось для меня ключом к разгадке истинной тайны романа – это язык. Мне показалось странным: почему роман, изначально написанный на иностранном языке, печатается у нас не только в авторском переводе, но и в авторской редакции? Причем, в безобразной – будто бы мсье Набоков за время своей жизни на Западе несколько подзабыл родной язык. Ответ я нашел лишь после того, как все же вернулся в ранее проигнорированное мной предисловие. Почему автор, устами некоего доктора философии Рэя, от имени которого предисловие и дается, акцентирует внимание читателя на том, что мемуары Гумберта-Гумберта – которые составляют "тело" романа – печатаются с незначительной редактурой, ибо иначе, дескать, они остались бы «раздражительно-неясными».

Язык! – вот главная тайна романа.

Сплошь и рядом мы натыкаемся на странные фразы, типа:

«…и повалилась на диван в гостиной с пачкой журналов, которые с той же незрячей точностью она раздобыла, запустив руку в нижнюю АНАТОМИЮ диванного столика».

Кажется, что за бред? какая анатомия?

Конечно, существует некая вероятность, что у них там, на западе, «анатомией» зовется обыкновенная полка в тумбочке. Но зачем тогда переводчик употребляет это слово в переводе?

Попробуем представить мысль автора в более доступной нам форме:

«Она легла на диван и, запустив руку в тумбочку, нащупала в ней журналы, которые и вытащила».

Вроде бы, вполне понятно и лишних вопросов не вызывает.

Но что видел господин Гумберт-Гумберт, вплетая в свою фразу слово «анатомия»? С какого боку этот термин из врачебного лексикона можно «прилепить» к прикроватной тумбочке?

И вот тут-то я и понял: Гумберт-Гумберт не может смотреть на вещи так, как все, потому что он… другой. Он навсегда остался в своем отрочества: в своей полудетской любви, с полудетским взглядом на все предметы вокруг: честным, открытым, наивным, и лишь слегка отформатированным под «прозу жизни», благодаря чему ему удается казаться окружающим вполне обыкновенным, рядовым членом общества.

Дети познают мир на ассоциациях, возникающих в их головках относительно первых вещей, что увидели их маленькие глазки. Описать же увиденное они смогут чуть позже, научившись говорить. А с расширением словарного запаса, как сие ни странно, для этого им будет требоваться все меньше слов.

Что для нас, уже взрослых, к примеру, означает слово «анатомия»? какие ассоциации вызовет оно у нас? У большинства, смею предположить, это будет разрезанное человеческое тело, изображенное на иллюстрациях в учебнике школьного предмета с соответствующим названием. Другими словами, это будет… мертвое тело.

Однако Гумберт-Гумберт применяет это слово по отношению к неживому предмету, к тумбочке, но так, будто та для него – живое существо. А ведь именно такими окружающие предметы иногда и видят особенно впечатлительные дети!

Достаточно вспомнить всем известное: «Вдруг из маминой из спальни, кривоногий и хромой…»

Но наш герой, вроде бы и обладающий всеми «анатомическими» признаками взрослого человека, идет дальше. В тексте романа мы то и дело сталкиваемся с обескураживающими, не совсем понятными нам фразами, что выскакивают из-под его пера, типа:

«И порою, в чудовищно жаркой и влажной ночи, кричали поезда, с душераздирающей и зловещей протяжностью, сливая мощь и надрыв в одном отчаянном вопле».

Вопящие поезда… Подобным образом может слышать их лишь поэт или ребенок. Но поскольку «Лолита» все же прозаическое произведение, нам придется остановиться на втором: Гумберт-Гумберт – человек, не желающий принимать прозу взрослой жизни. И действительно, та его почти детская искренность, что он выплескивает на страницы своих «мемуаров», порой обескураживает.

А вот что пишет о нем в предисловии «доктор философии Джон Рэй»:

«…он служит ярким примером нравственной проказы, в нем соединены свирепость и игривость, которые может быть и свидетельствуют о глубочайшем страдании, но не придают привлекательности некоторым его излияниям. Его чудаковатость, конечно, тяжеловата. Многие его случайные отзывы о жителях и природе Америки смешны. Отчаянная честность, которой трепещет его исповедь, отнюдь не освобождает его от ответственности за дьявольскую изощренность. Он ненормален. Он не джентльмен…»

Похоже, все становится на свои места. Гумберт-Гумберт – это совершенно обособленный тип литературного героя. Он не противопоставляет себя обществу, не старается как-то выделиться из него, не высмеивает его ханжество и тупой консерватизм; он просто тип, живущий в совершенно другом измерении, нежели все остальные. Это измерение незримо, непостижимо для многих из нас, ибо оно параллельно нашему, а параллели, как известно, не пересекаются. О его существовании мы можем лишь подозревать, изредка сталкиваясь с чем-то необычным или даже сверхъестественным.

«Лолита», на мой взгляд, само по себе и есть подлинное сверхъестественное явление, предоставляющее читателю, взявшему в руки роман, возможность заглянуть в другое измерение. Там, в отличие от нашего, жизнь низвергается столь мощным водопадом полудетской непосредственности, чувственности и любви, что вокруг, под вопли поездов, оживает даже мебель; а вовсе не перелистывается привычными нам однообразными страницами с предсказуемыми картинками, размером ни коим образом не выходящими (боже упаси!) за пределы кем-то установленного за нас (для нас) формата листа.

То, что мне удалось проникнуть в это измерение, я понял, когда книга уже почти заканчивалась. Я дочитывал последние страницы, стоя в вагоне метро, и неожиданно поймал себя на том, что держу книгу, не стесняясь продемонстрировать окружающим обложку; «злобные кассирши» как-то незаметно покинули мою память, оставшись на перроне прошлого параллельной линии подземки.

А когда какой-то тип в очках, с дружелюбной улыбкой коснувшись моей потрепанной временем «Лолиты» пальцем, заметил: «Какая странная книжечка!», я всего лишь – не менее дружелюбно – улыбнулся в ответ. И только потом посмотрел, на что именно указывал палец незнакомца – это была обозначенная на обложке цена: «6 р.»…

P.S. Хотелось бы еще сказать несколько слов о фильме, снятом по мотивам «Лолиты» (вернее, о двух экранизациях), но это уже несколько иная история, да и раздел сайта другой...